морфей

в тысячах окон домов гаснет свет и люди ложатся спать,
а я никак не могу понять, что мне мешает спокойно уснуть
без фона и шума вокруг, без яркого света дисплея компа,
без тысячи скользких рук, что так старательно душат меня.
душат и душат меня, врываются в дом мой сотней людей.
и они с безднами вместо лица впиваются в шею десятком ногтей.
и я боюсь наступления утра, когда эти люди уйдут без слов.
боюсь, что открою глаза и снова сделаю вдох.
я так боюсь, что открою глаза и снова сделаю вдох.
я так боюсь, что открою глаза. боюсь, что открою глаза.

когда новый день не наступит,
бездонные лужи проглотят его, обратив в свою тень.
тогда эти люди поймут, что реальность отрезал ножом их морфей.
ножом престарелый морфей.

мы стоим на пороге великой эпохи и дальше порога нас не пускают.
засуха в горле сменится комом, двери закрыты, всем на нас похуй.
в новой эпохе зашторены окна, если бы дерьмо хоть чего-то да стоило,
нам бы с рождения всем поголовно заштопали жопы.
страшные мысли, скупые признания, утро в кабинете дознания.
упади, спотыкаясь, не цепляйся за стены, оставайся лежать.
медвежатины запах, ломающий ноздри в замочную скважину лезет тебе угрожать.
оставайся лежать. соседи взъебут - это страшно зазорно и лишнее.
всё будет плохо, привыкай.

я прожил так мало и кончился весь.
я прожил так плохо и кончился здесь.
холодным летом дветыщилюбого она целует другого.
день постучится в разбитые окна
молчанием улиц, горящей листвою
в прозрачность стакана ошметками пепла
ложится вся жизнь, не прожитая мною.
и каждое холодное лето каждого дветыщилюбого
об кости в груди затупляется нож
харчком под иконой, двухкратно размазанным,
свет фонаря застывает в стене,
мое тело расхристано и изжевано птицами
здесь вдалеке от богов, на войне
холодным летом дветыщилюбого об кости в груди затупляется нож.
я утеку тонкой струйкою в почву,
мы не увидимся, ты не зови
никто не выживет, на этом всё
и вселенная лопается от крови.
и в её трупе наши с тобой отпечатки.